— Урожай на баб в это лето! — заметил кто-то в толпе.
Бледная, дрожащая стояла эта женщина, распустив по плечам длинные каштановые косы, тихо повела глазами над площадью и остановилась на Алексее. Вмиг щеки ее вспыхнули, глаза заблистали, руки вытянулись, и твердым голосом сказала она "Волею или неволею я возьму у смерти Алексея-поповича; пускай на меня падут грехи его, я отвечу за них богу. Алексей! Обними меня, жену твою".
— Ай да Татьяна! — сказал в толпе молодой казак И все утихло.
В какой-то торжественной красоте стояла перед Алексеем Татьяна, сознав в душе всю цену своей заслуги перед любимым человеком, ее глаза блестели, щеки горели, полная, круглая грудь высоко подымалась.
Алексей молчал, толпа притаила дыхание.
128
— Хочешь ли ты, вместо плахи, обручиться со мною? — спросила Татьяна; но уже голос ее дрожал, прежняя бледность быстро сгоняла с лица румянец.
Алексей поглядел на Татьяну, подал Марине руку — и твердо взошел на подмостки. Никита плюнул и махнул обеими руками; Татьяна, шатаясь, упала на землю.
— Молодец! Отказался! — раздавалось в толпе. — Характерно, черт возьми! И поганая Татьяна хотела его взять мужем! Хотела извести добрую душу! Вон ее, скверную бабу! Гоните ее палками, коли не хочет прогуляться между небом и землею...
И с насмашками и толчками толпа передавала с рук на руки Татьяну. На площади поднялся шум и говор. Уж не видно стало Татьяны, а толпа все еще волновалась и только замолкла, когда кошевой взмахнул булавою.
— Тише! — раздалось в толпе. — Кошевой просит слова
— Войсковый писарь Алексей-попович нарушил законы нашего товариства, — сказал кошевой, — это ведомо?
— Ведомо,ведомо!
— Старшины войсковые и рада присудила его, Алексея, с его искусителем, Мариною, лишить живота, хоть Алексей и верно служил войску и ни в какие художества не мешался — да закон велит.
Народ молчал.
— Что же вы, паны товариство, согласны?
— Делать нечего, коли закон велит, — угрюмо отвечали казаки.
— Хорошо, хлопцы! Знаменитые лыцари вы есте! Закон прежде всего, а там уже прочее. Зачем же мы до сих пор беззаконно поступали с нашим войсковым писарем? Даже сам я, каюсь в грехе своем, и я поступил беззаконно.
— Не знаем, батьку.
— А я так знаю. Не следует ли всякому человеку нашего товариства давать благородное лыцарское прозвище?
— Следует, следует! Как же без этого? .
— Сами говорите; а какое достойное лыцарское прозвище дали вы своему собрату Алексею-поповичу?
— Какое?.. Какое?.. Известно какое — попович.
— Ведь с этим прозвищем приехал он из гетманщины; да это не прозвище: мало ли у нас есть поповичей, а все они титулуются по-лыцарски: вот перед нами Лапоть, вот Чубарый.
— Вот и я, Максим-попович из Чигирина, — отозвался один казак, — а зовут меня Недоедком, и за то спасибо.
— Тши!..
— Не шикайте, братцы! — продолжал кошевой. — Не перебивайте хорошей речи вольного казака; казак волен говорить толковые речи. Так вот вам и Недоедок, вот Брехун, вот Бродяга, а все они суть поповичи! И как 'лбо им носить добрые имена, и, посмотрите, как весело глядит на них солнце, оттого что они законно живут на свете.
— Правда, правда.
— Сами знаете, братцы, что правда; вы народ разумный — а промахнулись, не дали имени храброму казаку; за то, может быть, бог карает его и нас вместе, отнимая у Сечи характерного человека.
— А может, и так?.. — сказал кто-то в толпе.
— Именно так, дело ясное! — почти вскрикнул Никита и за ним несколько голосов.
— За что ж мы обидели христианскую душу, — продолжал кошевой, — не дали запорожского имени лыцарю-товарищу? Без имени овца — баран, говорят мудрецы...
— Баран, батьку, баран!..
— Как же явится на тот свет добрый казак без законного прозвища? Грех нам всем, великий грех! Готовились к набегу на Крым и забыли закон исполнить.
— Виноваты, батьку! Что ж нам делать?
— Дадим ему хоть теперь доброе имя, снимем грех с души.
— Добре, батьку! Добре — дельно сказано! Какое же ему имя дать?
— Вот послушайте, братцы, моей рады (совета). Вам известно, что Алексей-попович сам хотел умереть за наше войско, просил, чтоб его бросили в море, лишь бы спасти наши чайки, а с чайками, известно, и наши головы — исповедовал перед богом, морем и нами, старшинами-товарищами, свои грехи, умилостивил бога своими молитвами и тем спас наши чайки. Многим из нас не стоять бы на площади, не думать бы о Сечи и о михайликах без заступлення Алексея.
— Повек не забудем этого! — громко закричали казаки.
— И хорошо делаете. Так не назвать ли Алексея-поповича, в память избавления чаек, Чайковским? Как вы думаете?
— Ты нам, батьку, голова, ты думаешь, и мы думаемі быть ему Чайковским!
Громкое "ура!" отозвалось на площади; шапки полетели кверху...
— Итак, — продолжал кошевой, поднимая булаву, от чего народные крики утихли, — отныне впредь никто не смеет под смертною казнью иначе называть бывшего Алексея-поповича, как Алексеем Чайковским. Слышите, храбрые лыцари?
— Чуем, батьку! Никто не смеет!..
— Теперь на прощанье не спеть ли нам, братцы, Алексею Чайковскому песню про Алексея-поповича? Пускай человек в последний раз услышит наш казацкий, лыцарский напев про свои добрые дела для нашего воинства!
Хорошо, братцы?
— Добре, добре! — кричали казаки. — Начинай, Данило.
И Данило кобзарь чистым ровным тенором затянул:
На Чорному морі, на білому камні,
Ясненький сокіл жалібно квилить, проквиляє.
Мало-помалу окружающие принимали участие в песне, и под конец вся площадь слилась в один звучный, дикий, но стройный хор. Песня, видимо, разжалобила запорожцев...
— Жалко доброго казака! — сказал будто сам себе кошевой, когда казаки окончили песню и стояли в каком-то раздумье.
— Жалко, жалко! — Со всех сторон отозвалось в народе. — Жалко, а делать нечего, когда законно...
—— Еще, хлопцы, я прошу у вас одной рады: войско-вый писарь Алексей Чайковский хочет жениться на дочери лубенского полковника Ивана. Полковник Иван сдурел на старости и было призадумался, да его дочка лучше знает, что такое запорожский лыцарь, бросила отца и пришла в Сечь просить у товариства благословения!.. Согласны вы на это?
Казаки в недоумении молчали.