Я часто нахожу дом пустым. Понятно, что Лила не ждёт меня дома, ведь мы мало что знаем о польском маки и группах партизан, которые прячутся в лесу; думаю, что существование там ещё более сложно, ужасно и невыносимо, чем у нас. Говорят, там погибли уже миллионы.
В худшие моменты отчаяния и усталости Лила почти всегда приходит мне на помощь. Тогда мне достаточно взглянуть на её измождённое лицо и бледные губы, чтобы сказать себе, что вся Европа ведёт ту же борьбу, делает то же безумное усилие.
"Я ждал тебя столько ночей. Ты не приходила".
"Мы понесли тяжёлые потери, пришлось уйти ещё дальше в лес. Надо ухаживать за ранеными, а лекарств почти нет. У меня не было времени думать о тебе".
"Я это почувствовал".
На ней тяжёлая военная шинель, на рукаве повязка с красным крестом медсестры; я оставляю ей длинные волосы и берет, как в наши счастливые Дни.
"А как у вас?"
""Выжидать и выйти сухими из воды". Но дело пойдёт".
"Людо, будь осторожен. Если тебя поймают…"
"С тобой ничего не случится".
"А если тебя убьют?"
"Тогда тебя будет любить кто-нибудь другой, вот и всё".
"Кто? Ханс?"
Я молчу. Ей по-прежнему нравится дразнить меня.
"Долго ещё, Людо?"
"Не знаю. Есть старая поговорка: "Человек живёт надеждой", но я начинаю думать, что это надежда живёт нами".
Лучшие наши минуты — когда я просыпаюсь: тёплая постель всегда напоминает женщину. Я растягиваю эти мгновения как могу. Но наступает день со своей весомой реальностью: надо передать сообщения, надо установить новые связи. Я слышу скрип паркета, я вижу, прикрыв глаза, как Лила одевается, ходит по дому, спускается в кухню, зажигает огонь и ставит греть воду, и я смеюсь при мысли, что эта девушка, которая никогда не делала ничего подобного, так быстро научилась хозяйничать.
Дядя ворчал:
— Ещё двое безумцев живут только памятью, как ты: де Голль в Лондоне и Дюпра в "Прелестном уголке".
Он смеялся:
— Интересно, кто из них двоих победит.
Глава XXX
"Прелестный уголок" процветал по-прежнему, но местные жители начинали косо посматривать на Марселена Дюпра: его упрекали в том, что он слишком хорошо обслуживает оккупантов, — что касается моих товарищей, они питали к нему неприкрытую ненависть. Я знал его лучше и защищал его, когда друзья называли его подхалимом и коллаборационистом. В действительности в начале оккупации, когда высшее немецкое офицерство и вся парижская элита уже толпились на "галереях" и в "ротонде", Дюпра сделал свой выбор. Его ресторан должен оставаться тем, чем он был всегда, — одной из подлинных ценностей Франции; и он, Марселен Дюпра, каждый день будет доказывать врагу, что его нельзя победить. Но поскольку немцы чувствовали себя при этом очень хорошо и оказывали ему покровительство, его позицию понимали неверно и строго осуждали. Я сам присутствовал при перепалке в "Улитке": Дюпра зашёл туда купить зажигалку, и господин Мазье, нотариус, набросился на него, заявив прямо:
— Ты бы постыдился, Дюпра. Вся Франция лопает брюкву, а ты кормишь немцев трюфелями и паштетом из гусиной печёнки. Знаешь, как у нас называют меню "Прелестного уголка"? "Меню позора".
Дюпра весь напрягся. В его внешности всегда было что-то воинственное — в лице, которое мгновенно становилось жёстким, в сжатых губах под короткими седыми усами и голубовато-стальных глазах.
— Я на тебя плевать хотел, Мазье. Если вы слишком глупы, чтобы понять, что я стараюсь сделать, тогда Франция действительно пропала.
— И что же ты такое делаешь, сволочь ты этакая? Никто ещё не слышал от нотариуса таких слов.
— Стою на посту, — проворчал Дюпра.
— На каком посту? На посту у пирога "Сен-Жак" с кервелем? На посту у супа с омарами и овощами? У тюрбо и фондю с луком? У жареной рыбы с тимьяновым соусом? Французская молодёжь гниёт в концлагерях, если только её не расстреливают, а ты… Рыбное суфле в масле с душистыми травами! Салат из раковых шеек! В прошлый четверг ты подавал оккупантам тюрбо из омара и телячье жаркое, рулет из даров моря с трюфелями и фисташками, суфле из печени с брусникой…
Он вынул платок и вытер губы. Видно, слюнки потекли.
Дюпра молчал добрую минуту. У прилавка были люди: Жант из дорожного ведомства, хозяин по имени Дюма и один из братьев Лубро, которого через несколько недель арестовали.
— Слушай меня внимательно, идиот, — сказал наконец Дюпра глухим голосом. — Наши политики нас предали, наши генералы оказались рохлями, но те, кто несёт ответственность за великую французскую кухню, будут защищать её до конца. А что касается будущего… —Он испепелил их взглядом. — Войну выиграет не Германия, не Америка и не Англия! Не Черчилль, не Рузвельт и не тот, как его, который говорит с нами из Лондона! Войну выиграет Дюпра и его "Прелестный уголок", Пик в Валансе, Пуэн во Вьене, Дюмен в Сольё! Вот что я должен вам сказать, идиоты!
Никогда ещё я не видал на четырёх французских физиономиях выражения такого изумления. Дюпра швырнул несколько мелких монет на прилавок торговца табаком и положил зажигалку в карман. Он ещё раз смерил всех взглядом и вышел.
Когда я рассказал об этом происшествии, Амбруаз Флери кивнул в знак того, что он понял:
— Он тоже обезумел от горя.
В тот же вечер фургончик "Прелестного уголка" остановился перед нашим домом. Дюпра приехал искать поддержки у своего лучшего друга. Сначала оба не сказали ни слова и серьёзно принялись за кальвадос. Передо мной сидел совсем не тот человек, которого я видел несколько часов назад в "Улитке". У Марселена было бледное, искажённое лицо, от его решительного вида не осталось и следа.
— Знаешь, что мне сказал на днях один из этих господ? Он встал из-за стола и заявил, улыбаясь: "Герр Дюпра, силами немецкой армии и французской кухни мы вместе завоюем Европу! Европу, которой Германия даст силу, а Франция — вкус! Вы дадите новой Европе то, чего она ждёт от Франции, и мы сделаем так, что вся Франция станет одним большим "Прелестным уголком"!" И он добавил: "Знаете, что сделала немецкая армия, когда дошла до линии Мажино? Она двинулась дальше! А знаете, что она сделала, дойдя до "Прелестного уголка"? Она остановилась. Ха-ха-ха!" И он расхохотался.