4
"Болеро" Равеля, бодрые, победные, все нарастающие ритмы, их он переписал с пластинки на кассету магнитофона, прекрасно монтируется с золотыми луковицами мринских соборов, и солнечным днем, и предчувствием праздника. Только так должен въезжать во Мрин Ярослав Петруня, автор пьесы "Земные радости", о чем извещают афиши с портретами автора, Бермут позаботился, афиши с портретом он обещал еще в тот вечер, когда впервые позвонил и предложил свои услуги. Интересно, узнают ли его бывшие одноклассники, он не очень изменился, выглядит достаточно молодо. Вот такие дела…
Суета, конечно, приступ тщеславия. Но притормаживал у каждого рекламного щита, а на фасаде областного театра с радостным чувством зафиксировал глазами красную ленту с аршинными белыми буквами: "ЯРОСЛАВ ПЕТРУНЯ. "ЗЕМНЫЕ РАДОСТИ". Бермут предлагал организовать торжественную встречу драматурга на ступенях театра, с хлебом-солью, как увертюру к вечерним торжествам, он скромно отказался, а смотрелось бы неплохо, большая, всегда людная площадь — и коротенькое представление, интермедия на гранитном постаменте. А там — весь город. Только вот портрет на афише неудачный: кривая, хитроватая ухмылка, ростовщик, перекупщик какой-то, а не писатель. Виноват фотограф — лицо Ярослава Петруни может быть умным, значительным, хорошо смотрится в президиумах, жаль — редко приглашают. А может, фотограф — гений и схватил его истинную сущность? Жизнь человеческая — спектакль. Ему выпало играть роль писателя. Могла быть и менее интересная роль. Если идея древних о переселении душ не столь фантастична, как кажется нам в рациональном двадцатом веке, то после смерти мы элементарно меняемся ролями, смерть — лишь переодевание за кулисами театра. В этой жизни я играю роль Принца, в следующей, возможно, достанется роль Золушки, которая мечтает стать принцессой. А если бы не мечтала, то никогда бы не стала ею. Бермут в рецензиях на спектакль, которые за него надо переписать, чтоб звучало по-человечески, нацарапал, что "Земные радости" — первая пьеса Ярослава Петруни. Но первую пьесу он написал еще во Мрине. Уже и позабыл, как называлась. Но в интервью с местными корреспондентами можно вспомнить, где и как начинался драматург Ярослав Петруня. Подсказать Бермуту, чтобы организовал интервью. В конце концов, что здесь плохого — иметь собственного литературного агента, пусть даже такого, как Бермут, это наш провинциализм в нас откликается. Так вот, он написал первую пьесу еще во Мрине, в том самом жалком редакционном кабинете со столбом посредине, поддерживающим потолок, в окна заглядывала сирень, Ярослав ночами кружил вокруг столба и вслух читал диалоги, каждая фраза звучала как музыка, какое банальное сравнение для ныне известного, талантливого и т. д. Понес пьесу режиссеру местного театра, тогда еще театр был в старом помещении, новое только строилось. Режиссер взял рукопись и попросил зайти через неделю. Через неделю Ярослав снова сидел в приемной режиссера и безудержно фантазировал: вот пьесу с огромным, неслыханным успехом ставят во Мрине, аншлаги в других городах, от режиссеров нет отбоя, спектакли с колоссальным успехом идут по всей Украине, по всему Союзу, гонорары, гонорары, гонорары, на все эти гонорары он построит асфальтовую дорогу из Мрина до Пакуля, чтобы машины не тонули в грязи, благодарные земляки… Режиссер — до сего времени в памяти черная борода с бакенбардами, словно траурная рамка вокруг лица, и дымчатые очки — не оставил от пьесы живого места. А в редакции сплетничали, что Петруня за свою бездарную пьесу требовал от театра пятнадцать тысяч. За его спиной хихикали, газетчики, особенно в провинции, недолюбливают коллег, которые лезут в писатели.
Пускай теперь посмеются…
Разве нельзя знать о себе все, все понимать, а жить как и жил?
Без всяких иллюзий на свой счет.
В наш двадцатый век…
5
С этим и подрулил к гостинице.
На крыльце торчал Бермут. Увидев Ярослава, поспешно спрятал в футляр окурок сигары и с неожиданным для его массивного тела проворством засеменил к машине. Ярослав не спешил выходить, выключил зажигание, положил в карман сигареты — пока Бермут открывал ему дверцы. Торжественный выход триумфатора. Бермут шел следом с саквояжем Ярослава.
— Докладываю, Ярослав Дмитрович, по-военному коротко, потому что времени у нас почти нет. Я все глаза проглядел, вас ожидаючи, и незапланированную сигару выкурил почти полностью от сильного волнения. Стоимость ее, с вашего позволения, приплюсую к нашим общим расходам, сигары нынче дорогие, на пенсию не напокупаешься. Сегодня наш день расписан по минутам. Через полчаса — встреча в родной школе. Обсуждение творчества мастера слова в классе, где вы учились в свое время. Нас уже ждут. Потом — обед с руководством театра, столик на шестерых я уже заказал, и все самое лучшее, что нашлось в запасниках ресторана, скупиться здесь не приходится. После обеда — выезд на пакульские поля, дорогами детства и юности, так сказать, с фотокорреспондентами и телекорреспондентом, снимается сюжет на тему: трудовая жизнь вдохновляет известного писателя на творческие свершения. Короче: писатель приглашает своих земляков на премьеру спектакля. Писатель и его читатели-труженики. Возможно, свекловоды. Или животноводы. Я попробую договориться с еженедельником о фотоочерке. "Ярослав Петруня. Думы про урожай", например. Возможны варианты. В еженедельнике еще работает один из тех, кому я когда-то в издательстве давал зеленую улицу, хоть его писанина и тогда уже никуда не годилась. Но люди умеют забывать добро. Впрочем, кто не стучит, тому не отворяют. Будем бороться. Если Бермут за что-либо берется, он свои планы реализует наилучшим образом. Ну а затем — спектакль. Обсуждение спектакля. Банкет для актеров. В буфете обо всем договорено и за все заплачено в соответствии с вашими указаниями. Прошу ваш паспорт, номер-люкс исключительно для высоких гостей; учтите, что и номер этот стоил мне немалых усилий, Бермут даром хлеб не ест. Вот, будьте любезны, ключик…
Ярослав пронес себя через вестибюль, мимо очереди командированных, через головы которых Иван Иванович уже передавал администратору его паспорт, медленно поднялся по лестнице, устланной ковровой дорожкой, на второй этаж. Руки в карманах расстегнутого итальянского плаща, кожаного, шестьсот восемьдесят рублей — магазинная цена, шесть месячных зарплат дежурной по этажу, поднявшейся навстречу ему, Бермут всех всполошил — писатель приедет! Кот в сапогах, а не Бермут, из сына мельника — в вельможи. В настенном зеркале увидел себя в полный рост. А ничего — элегантно. Только вот это лицо ему никогда не нравилось, лицо человека, радующегося, что, слава богу, сыт, а глаза, глаза… помнящего о голоде. Суетливые глаза, боящиеся заглянуть в себя. Ярослав поспешно отвернулся от двойника в зеркале и увидел за неплотно затянутыми занавесками, в отгороженном от общего коридора холле, два ряда кроватей, как в казарме, на одной из кроватей спала, с головой укрывшись простыней, женщина; темный жакет и юбка (учительница, наверное, или агроном) висели на спинке стоящего у кровати стула. Ярослав повернул ключ и толкнул дверь номера. Просторная прихожая со шкафом, вешалкой для одежды и зеркалом (снова! он не любил зеркал, даже брился без зеркала, на ощупь), гостиная с длинным столом посередине, журнальным столиком, диваном и креслами, гостиная — настоящий зал для приемов, и спальня — две кровати, коврик между ними, провинция-люкс, мринские представления о роскоши и комфорте. Петруня раздвинул тюль, вышел на балкон, освещенный солнцем, закурил сигарету, хотя курить не хотелось. Сигарета — это штрих. Снизу, с улицы и бульвара, начинающегося от перекрестка, он смотрелся, наверно, очень эффектно. В сорок пятом, а может, в сорок шестом мать везла его на подводе из больницы, после дифтерита, от которого он едва не умер. Запомнились черные скелеты обгоревших домов. Город как чужой темный лес, а он — такой маленький, слабый, жался к матери и облизывал губы, еще сладкие от компота, который тетка принесла в больницу, последний глоток — перед дорогой. И стая городских мальчишек с палками, мать называла их шибениками[5], бежала за их подводой и строила рожи, страх в глубине души, страшок, который не выветрился и спустя десятилетия. А в четвертом классе он приехал к тетке в гости, на Первомай, тетка втиснула его в колонну от своей школы, чтобы он прошел мимо праздничной трибуны, колонна остановилась на этом вот бульваре, директор обходил строй (мальчики — в белых рубашках и красных галстуках) и увидел его, пакульского, в потертом хлопчатобумажном костюмчике с короткими рукавами: "А это что такое? Кто позволил портить праздничную колонну?" — и двумя пальцами — за рукав, выше локтя, брезгливо вывел его из колонны, на обочину дороги (мировая трагедия!). И на площади призывно играли оркестры, а люди смотрели на него, Ярослава, выведенного из колонны за этот безобразный, мятый гармошкой рукав, слезы текли из глаз, но он сжал зубы, чтобы не заплакать навзрыд, как ребенок, а слезы текли по щекам, по серому пиджаку, падали на асфальт, его слезы. Хватит. Сентименты. Лирика. Он уже об этом вспоминал. Не один раз. Навязчивое воспоминание. "Здесь где-то детство я оставил…"