За каждого такого ребенка мать обязана проработать месяц на Общество. Ребенка кормят, одевают и учат до четырнадцати лет, и за это он расплачивается двухлетней работой. И такой ребенок уж никогда не снимет голубой блузы — будьте уверены…. Вот как Рабочее Общество обделывает свои дела.
— У вас, стало быть, нет ни нищих, ни бродяг?
— Нет. Все кандидаты в бродяги работают на Общество или сидят в тюрьме.
— А если такой кандидат не хочет работать?
— Заставят. От голубой казармы ему не уйти. А у них там умеют справляться с непокорными. У них есть целая градация взысканий за леность: лишение обеда и мало ли что еще…. Нет, у нас не допускаются бродяги. Уехать же из города бедный человек не имеет возможности. Проезд до Парижа стоит два льва. Бедняки должны сидеть на месте, работать и не протестовать. А для непокорных у нас есть тюрьмы — темные, отвратительные. За малейший проступок — тюрьма.
— Вы говорите, почти треть населения ходит в голубой холстине?
— Теперь уже более трети. Страшно подумать: чуть ли не половина народа живет жизнью рабочего скота. Ни радости, ни надежды, никаких человеческих чувств. Единственное развлечение: слушать рассказы про "Веселые Города", существующие, словно в насмешку над позорной жизнью бедняка, его нищетой и страданиями. По всему миру разбросаны эти миллионы искалеченных, безгласных людей, не знающих ничего, кроме вечных лишений и неудовлетворенных желаний. Они родятся, живут, как скот, и умирают. Вот до какого состояния мы дошли!
Грехэм молчал, совершенно подавленный.
— Но ведь теперь все это изменилось, — проговорил он наконец. — Недаром же была революция. Острог…
— Да, на революцию была вся надежда. Весь мир ее ждал. Но только не Острог даст народу то, что ему нужно. Острог — политик. Он не верит в лучшее будущее, да и не желает его. Страдания народа, по его мнению, неизбежное зло. Впрочем, таково мнение всех сильных мира, всех богатых и счастливых людей. Народ им нужен для достижения их политических целей: ведь унижением народа они только и живут…. Но вы пришли из другой, более светлой эпохи. Все свои упования народ возлагает на вас.
Он, не отрываясь, глядел на нее. В ее глазах блестели слезы. Горячая волна прихлынула ему к сердцу. В этот миг он забыл и народ, за который она так горячо ратовала, и голос совести, заговоривший в нем, — забыл все на свете под непосредственным впечатлением ее одухотворенной красоты.
— Но что же мне делать? Говорите! — вымолвил он, не сводя с нее глаз.
Она наклонилась к нему и ответила почти шепотом:
— Править. Править миром, как никто еще не правил до сих пор, — на благо и счастье людей. Вы это сможете, если захотите. Народ зашевелился везде, во всех концах мира. Даже средние классы недовольны существующим порядком вещей. Довольно одного слова, чтобы все восстали как один человек. Скажите это слово. Вы не знаете, что творится кругом. Вам не говорят. Народ не хочет больше возвращаться к своему рабскому труду. Народ отказывается сложить оружие…. Не думал Острог, что, разбудив в нем надежды, он разбудит спящего льва.
У Грехэма сердце так билось, что он не мог говорить. Он старался справиться со своим волнением и вдуматься в ее слова.
— Народ ждет только вождя, — продолжала она. — Будьте же этим вождем: вы — властелин мира.
Он, наконец, отвел глаза от ее лица и сел. Наступило молчание.
— Старые мечты… старые грезы: свобода, всеобщее счастье! — заговорил он тихо. — Я сам когда-то об этом мечтал. Но может ли один человек… один?
Голос его пресекся, он замолчал.
— Нет, не один, а все, все человечество, все люди! Им нужен только вождь, человек, который смело, высказал бы то, по чему они томятся, чего они хотят.
Он грустно покачал головой. С минуту оба молчали. Вдруг он поднял голову. Глаза их встретились.
— У меня нет вашей веры, нет вашей молодости, — сказал он. — И я далеко не всесилен. Моя власть — только призрак власти…. Постойте, дайте договорить… Я искренно хочу — не скажу: дать человечеству счастье — это не в моих силах, — а облегчить ему жизнь. Не от меня зависит, чтобы на земле наступил золотой век. Но вы правы: я должен действовать. И я буду действовать — это я твердо решил. Вы меня разбудили…. Я сокращу Острога: он узнает свое место. Рабство рабочих прекратится — это я, во всяком случае, вам обещаю.
— Так вы будете править? Да?
— Да, но с условием…
— С каким?
— Вы будете мне помогать.
— Я?! Но что же я могу?
— Неужели вы не понимаете, что и я один не могу? Ведь я совсем, совсем один…
Она подняла на него глаза, и взгляд ее смягчился.
— Нужно ли говорить, что я готова прийти вам на помощь? — сказала она.
— Я так беспомощен…
— Отец и хозяин, — сказала она, — Мир — ваш.
Они молчали. Вдруг ударил колокол, отбивающий часы.
— Хорошо, я буду править, — проговорил он медленно и, помолчав, докончил: — С вами.
Опять наступила длинная пауза. Часы пробили час. Она продолжала молчать. Грехэм встал.
— Острог меня ждет. — Он смотрел на нее, собираясь еще что-то сказать, — Когда я стал было расспрашивать его, он…. Но все равно: я и сам все узнаю. Все то, о чем вы мне говорили, я хочу видеть своими глазами. Я обойду город и посмотрю. А когда я вернусь…
— Я буду знать о вашем возвращении и буду ждать вас здесь.
Он постоял еще немного, ожидая, не прибавит ли она чего-нибудь, но она молчала. Они еще раз посмотрели друг другу в глаза испытующим взглядом; потом он повернулся и пошел в приемные комнаты Управления.
Глава XIX
ТОЧКА ЗРЕНИЯ ОСТРОГА
Острог уже ждал Грехэма, чтобы отдать ему обычный отчет о событиях дня. Насколько прежде Грехэм всегда спешил отбыть эту церемонию, чтобы поскорее отдаться своему любимому занятию — урокам воздухоплавания, настолько же теперь он затягивал ее, поминутно прерывая докладчика короткими, быстрыми вопросами. Ему не терпелось взять бразды правления в свои руки и показать свою власть. Известия Острога о положении дел за границей были самые утешительные. В Париже и в Берлине, правда, произошли небольшие волнения, но то был лишь "слабый, неорганизованный протест", и в обоих городах порядок скоро был восстановлен.