317.
5. XII 912. Киев.
Деточка! Так грустно было прочитать в твоем письме от Г XII — "последнее"!. Не люблю этого слова в наших отношениях с тобой.
Как только возвратишься домой, сейчас же напиши мне, а в дороге берегись, не простудись— (ведь зима). И старайся меньше утомиться. Очень ты обрадовала меня, голубка, надеждой на возможность увидаться в Киеве. Мне даже не верится, чтобы ты решилась нарочно приехать в Киев. Во всяком случае, я воспрял духом и телом от одной надежды. Мне кажется, что самое удобное время для свидания — воскресенье—16 декабря. В субботу ты могла бы выехать на ночь, воскресенье перебыть здесь и в воскресенье же на ночь выехать обратно. Только это очень утомительно не спать 2 ночи кряду. А, может быть, у тебя иная комбинация. Думаю, что после 16-го труднее будет, наступает рождество и кто-нибудь из домашних приедет ко мне. Меня, кажется, в этом месяце не отпустят из клиники. После неожиданных заболеваний, о которых я тебе писал, я поправляюсь (ел уже куринную котлету, а сегодня ветчину даже), но все еще не возвратился к тому состоянию, в котором был до заболевания. Тогда дело шло уже на поправку, а теперь я хотел бы одного: что бы мне хуже не было. Мои врачи утешают меня, находят, что сердце работает лучше, а все таки я еще хорошо себя не чувствую.
А главное — не работаю. Это меня угнетает. Наконец, становится опасным и с материальной стороны. Ведь содержание мое здесь стоит более 100 руб. в месяц, а я ничего не зарабатываю. Бюджет не выдержит. Не думай, впрочем, дорогая моя, что я кисну, унываю. Мое легкомыслие — как ты называешь это или философское отношение к жизни, как я смею думать — избавляет меня от трагических мин.
Все будет хорошо — вот мой девиз.
Однако, голубка, должен кончать письмо, пришел врач на беседу и отнял массу времени. Целую и обнимаю тебя крепко-прекрепко. Люблю тебя, мое сердце. Напишу в воскресенье или в понедельник. Еще целую. Не забывай твоего.
318.
11.ХІІ 912. [Київ.]
Милая Шурочка! Получила ли ты мое последнее письмо в Петербург от 5-го? Ты должна была получить его 7 или 8, в день отъезда. В этом письме я приглашал тебя приехать ко мне в воскресенье 16 с. м. Это, кажется, единственный день (ведь в будние дни ты едва ли можешь приехать),
который удобнее всего видеться нам, т. к. возможно, что на рождество я смогу оставить клинику. Здоровье мое в последние дни заметно поправляется, я сплю, чувствую некоторый аппетит и сравнительную бодрость,, указывающую на правильную деятельность сердца. Мне разрешили на полчаса вставать с постели и я уже 4-й день просиживаю эти полчаса в кресле. Если никаких неожиданных осложнений не будет, возможно, что к рождеству мне разрешат уехать домой. Вот я и говорю о воскресеньи 16 с. м., как об единственном удобном для свидания дне. Ты могла бы придти ко мне раньше 3-х часов, напр. в 2 ч., а я, зная наперед о твоем приезде, взял бы для тебя разрешение на внеурочное посещение. Зайти надо с подъезда, раздеться в первом этаже и подняться на второй, спросивши, где палата № 9. Если бы тебя не допускали, скажи, что имеешь разрешение д-ра Рафиева. Но только предварительно я должен знать, что ты приедешь, чтобы предупредить возможные встречи у меня со знающими тебя черниговцами, которые, все таки, посещают меня. Если тебе почему-либо нельзя будет собраться на воскресенье в Киев, не горюй, мое сердце. У меня есть надежда, что в Чернигове мы не раз увидимся. Я все ожидал обещанного письма с дороги, но до сих пор не дождался. Как-то ты поехала, здорова ли, не очень ли устала? Хотелось бы мне хоть взглянуть на тебя, поцеловать и прижать к сердцу. Если не удастся сделать это в Киеве — остается Чернигов.
Смотри, моя голубка, ответь мне обстоятельно на это письмо сейчас же, да и, вообще, напиши, как доехала, как себя чувствуешь, что нового увидела, услышала и узнала. Я в своей палате точно в заточении вот уже скоро 2 месяца. Очень мне тяжело это разобщение со всем миром, невозможность движения, отсутствие свежего воздуха — а еще тяжелее вынужденное бездейс[тв]ие. Ну, будь здорова, мое сердце. Люби меня так, как люблю я тебя и целуй меня крепко в ответ на мои крепкие поцелуи.
До свидания! Пиши. Твой.
319.
13.ХІЇ 912. [Київ.]
Зачем ты, мой дорогой Шурок, так волнуешься и огорчаешься, да еще просишь меня в чем-то простить тебя! Разве ты виновата, что заболела, разве можно сердиться или не сердиться на болезнь? Правда, вышло очень досадно и даже немножко тяжело и для меня, но что же делать. Несколько дней, ожидая твоего приезда, я от радостного волнения не мог ни есть, ни спать. Много мне стоило труда, чтобы обеспечить тебя от неудобных встреч, взял тебе разрешение явиться ко мне в 2 ч. — и врач так старался, что скоро вся клиника знала; что ко мне кто-то приедет и будет допущен в неурочное время. На твои письма я не мог уже ответить: 1-е получил в пятницу вечером, когда можно было думать, что ты уже в поезде, а второе в субботу днем. Со вторым письмом целая история, и я уверен, что его кто-то читал. Но кто и где — вот вопрос. Написано оно было по твоему признанию 12-го вечером, а Черниго[вский] штемпель от 14-го. Где же оно было 13-го? Если ты его 13-го утром бросила в ящик, то оно должно было быть заштемпелеванным 13 и получиться здесь 14-го. Письмо пришло распечатанное с явными следами этого на одной из коротких сторон конверта, подложенной затем аккуратно на свое место. Но где и кто его читал? Не брала ли ты его с собой в бюро и не оставляла ли в кармане пальто? Тогда все объясняется. А, может быть, на почте кто-нибудь поинтересовался. Припомни, как было, где письмо пробыло 13-го и напиши мне подробно. Это меня интересует.
Возвращаюсь к ожиданию тебя. Два дня — в субботу и в воскресенье я одевал свой костюм, чтобы не быть похожим на больного, сидел и ждал. И сколько раз слышал шаги в коридоре, столько раз выходил навстречу и, наконец, от движения и напряженного ожидания уставал страшно и не мог спать. Когда же и в воскресенье тебя не было и не получилось письма, я очень обеспокоился — все ли благополучно с тобой, дорогая. Наконец вчера вечером было письмо от 14-го. Неужели оно шло до Киева так долго, что получилось на 4-й день? Что это с письмами твоими? Да, досадно вышло, но я и на одну секунду не обвинял тебя ни в чем. Я знаю, что если бы ты могла, ты приехала бы ко мне. Теперь это уже, пожалуй, не удастся. Я чувствую себя настолько хорошо, что могу рассчитывать на скорое возвращение домой. Но когда это будет — на рождество или к новому году — еще не знаю. В субботу или в воскресенье (23) приедет В[ера] И[устиновна] и останется здесь все праздники. Так что писать ты можешь мне до 20-го с. м. и то в таком случае, если 20-го своевременно бросишь письмо на почту. Видишь, как долго идут письма из Чернигова, дольше, чем из Петербурга или даже из заграницы.