А у хваленой умницы такие-то глазки печальные да тоскливые, что вот-вот слезы покатятся, и вздохнула она тяжело.
Арина Ивановна все не спокойна была, и долго она меня после этого душила: скажи да скажи, о чем тогда говорила с барышней.
Барышня все больше ко мне привыкала. И то сказать, что мы ведь всё вместе с нею были. Утром, бывало, проснется барышня, оденет ее Арина Ивановна и поведет к господам здороваться, и я за ними следом иду. Господа за чаем сидят. "А, Зиночка пришла! А ну, Зиночка, присядь!" — говорит барыня, а барин какое-то чудное слово, не русское, велит ей сказать. После того барышне чаю нальют, а мне окрайчик хлеба белого кинут, да и отпустят нас в детскую. Случится ли, что господа сами в детскую придут, то ненадолго. Сядут да и смотрят на барышню, любуются, усмехаются. "Любишь меня, Зиночка?" — спросит барыня. "Люблю", — ответит барышня. "А меня, Зиночка?" — спросит барин. "И тебя люблю". — "Смотри-ка, ротик у ней какой миленькой!" — поймает барыня за бородку барышню, да и кажет барину. "А глазки? — ответит барин, — а ручки-то? а ножки-то?" Обцелуют ручки, и ножки, и ротик, и глазки и уйдут себе…
Арина Ивановна день-деньской хозяйством занята, одни мы себе в детской играем…
Барышня скоро от игрушек отстала — разве уж какую мудреную очень купят, что или звенит, или вертится, — разве такая ее забавит; станет она доходить, как это все сделано да сложено. Любила барышня больше размышлять, да говорить, да слушать. Бывало, подсядет ко мне: "Игрушечка, скажи мне, как ты прежде жила?" Я ей рассказываю, что помню, а она сидит смирнехонько, тихохонько и, ушки навостривши, слушает, слушает… И об чем уж она ни расспрашивала: как землю копают, и как конопли растут, и как их берут, и как крыши кроют, и как холст ткут… Ну, я-то что сама слышала, что на мой глупый разумок детский взбредет, то и горожу ей, бывало. А она так все замечает; глаза у ней такие пристальные, внимательные — точно ей вот это все не нонче, завтра надо самой и уметь и делать… И случалось, что так меня обнимет она крепко и говорит мне: "Игрушечка? я б сама не дошла, как все это делается. Кто ж у вас додумался, Игрушечка?" — "Да я не знаю, — говорю ей, — кто додумался, а все у нас умеют". — "Может, твоя мама, Игрушечка?" — "Может", говорю.
Прелюбопытная, препытливая была барышня. Бывало, как на нее найдет — засыплет расспросами да вопросами: на что это? как то? почему так? зачем этак? Ну, барыня была ленива, чтоб ей что толковать, сейчас на нее тоска нападала:
— На тебе конфетку, Зиночка, да иди себе играй, мой друг!
— Я не хочу твоей конфетки, а ты мне расскажи то и то, — говорит барышня.
Помню, один раз спрашивает она: "Мама, отчего все птицы не говорят?" Барыня уж видит, к чему дело клонится, — вздохнула тяжело.
— Вот, — говорит, — вот, Зиночка, ты уж опять пошла с расспросами!
— Да ты скажи, отчего все птицы не говорят?
— Не умеют.
— Отчего ж попугай умеет?
— Попугай ученый.
— Отчего других не учат?
— Ах, мой дружочек, кто ж их знает! Вот у мамы голова уж болит. В Москве, кажется, ученых птичек продают, поедем — я тебе куплю. — А сама к дверям норовит. Барышня за Москву ухватилась.
— Постой, мама, где Москва?
— Далеко, мой друг, очень далеко — пусти меня.
— Какая это Москва? расскажи.
— Большой город; много игрушек, много конфет продают для умных деточек.
— А еще что?
— Улицы большие, дома, — пусти, дружочек!
— А кто Москву построил?
— Не знаю, мой ангел, ей-богу, не знаю. Да тебе-то на что, кто б там ее ни построил?
Барышня все за полу держит, задумалась и вздохнула.
— Ах, мама, — говорит, — отчего это ты все не знаешь да не знаешь?
А барыня ей:
— Одному богу известно, в кого ты любопытная такая!
— Мама! где бог?
— Ах, дружочек! — ответила барыня в тоске великой: — да на небесах, а то где ж?
— Как же у него там на небесах?
А барыня проворненько юрк за двери. "Арина Ивановна! кличет: идите, займите чем-нибудь Зиночку".
Барышня и на глаза Арину Ивановну не пустила. Зашла себе в уголок и заплакала.
Потом к барину побежала.
— Папа! скажи мне, как у бога в небесах!
А барин сидел себе в креслах, какие-то картиночки переглядывал посвистываючи; вдруг, откуда ни возьмись, барышни, как из-под земли, перед ним: "Скажи, как у бога на небесах?" — а у самой слезы так и льются. Барин совсем оторопел.
— Оленька! Оленька! — кричит барыне: — дай Зиночке конфет.
— Я не хочу конфет, — рыдает барышня: — ты скажи, о чем спрашиваю!
Барин ее за головку взял.
— Не болит головка? — спросил.
— Ну хоть скажи, кто Москву построил? — пристает барышня:— расскажи мне хоть что-нибудь!
И так молит его: ручки сложила, припадает к нему. Барин пощурился, пощурился на стены, да вспомнить, видно, не вспомнил ничего.
— Давно кто-то построил. Теперь уж забыто, кто.
— Как же это забыто, папа? И все забывают?
— А ты как же думала? Разве все можно упомнить?
— О, папа! — говорит ему: — мне жалко забывать! Я бы все хотела знать и не забыть.
— Да что тебе пришло в голову, кто Москву строил? На что тебе?
— Так; знать хотелось, кто и какой был тот, что строил, — сильный, большой?
— Не знаю, — смеется барии: — ведь я его не видал. Может, великан, а может, с тебя. Хочешь, я тебе картиночку подарю — Москва представлена.
Поискал меж книгами и дал ей картиночку:
— Вот тебе Москва, поди-ка, рассмотри в детской. Барышня пошла от него.
Подержала в руках картиночку и отшвырнула от себя на пол. Поплакала себе еще потихоньку и притихла — задумалась, а играть с того вечера уж со мной не играла.
И часто она вот так-то всех дивила. Что дальше, то все она пытливее да привязчивее, тут еще захворала да нравная такая стала, ничем ей не угодит никто.
Арина Ивановна ей и варений и печений, господа игрушек — "не надо! не хочу!" И от всего отворачивается.
— Да чего ж ты хочешь, Зиночка? — спрашивают у ней господа.
— Говорите со мной!
— Ну что ж? О чем?
— Обо всем!
Тяжело барыня вздыхает, глядючи на барина, а барин в ответ плечами пожимает — оба не придумают, как тут горю помочь. Нанесла ей раз барыня картинок разных и рада была, что барышня занялась ими, — а тут беда вышла. Попалась барышне картинка — гора огненная: "Что это? отчего огонь?" — "Это гора огненная", говорят. "Что значит огненная? Отчего бывает огненная?" — "Из земли огонь выходит". — "Отчего выходит?" — "Так, такая уж гора". — "Как так? Ну, пусть у нас огонь из горы выйдет". И пристала: "Скажи, отчего огонь", — и плачет и кричит. Барина позвали… "Зиночка, — говорит барин: — есть, дружочек, такие горы, что вспыхивают; они далеко — а у нас горы простые". Рассказал-то барин хоть не понятнее, да вид у него был важней, чем у барыни. Ну, а барышня все-таки свое: "Скажи, отчего огонь у нас не вспыхивает, отчего там вспыхивает?" Барин и осерчал немножко: "Что это, Зиночка, пристала! Ты всех нас замучила".