Мы встречались каждый день около пяти часов на другом конце парка, за прудом, в шалаше, куда садовник бросал цветы, "пережившие себя", как выражалась Лила; потерявшие свои краски и свежесть, они изливали здесь своё последнее благоухание. Ноги вязли в лепестках, в красном, голубом, жёлтом, зелёном и лиловом, и в травах, которые при жизни называют сорняками, потому что они живут как им хочется. В эти часы Лила, научившись играть на гитаре, "мечтала о себе" с песней на устах. Сидя в цветах, подобрав на коленях юбку, она говорила мне о своих будущих триумфальных турне по Америке, об обожании толпы, и в своих фантазиях была так убедительна, или, скорее, я так ею восхищался, что все эти цветы у её ног казались мне данью её восторженных поклонников. Я видел её бёдра, я сгорал от желания, не смел ничего, не двигался; я просто тихо умирал. Она пела неверным голосом какую-нибудь песню, слова которой написала сама, а музыку — Бруно, а потом, испуганная своим старым врагом — действительностью, отказывавшей её голосовым связкам в божественных звуках, которых Лила от них требовала, бросала гитару и начинала плакать.
— У меня нет ни к чему никакого таланта, вот и всё.
Я утешал её. Ничто не доставляло мне большего удовольствия, чем эти минуты разочарования, ибо они позволяли мне обнимать её, касаться рукой груди, а губами — губ. И вот настал день, когда, потеряв голову, позволив своим губам действовать по их безумному вдохновению и не встретив сопротивления, я услышал голос Лилы, которого не знал, голос, с которым не мог сравниться никакой музыкальный гений. Я стоял на коленях, а голос опьянял меня и уносил куда-то выше всего, что я знал до сих пор в жизни о счастье и самом себе. Крик прозвучал так громко, что я, никогда до этой минуты не бывший верующим, почувствовал себя так, как если бы наконец вернул Богу то, что ему принадлежало. Потом она неподвижно лежала на своём ложе из цветов, забыв руки на моей голове.
— Людо, о Людо, что мы сделали?
Всё, что я мог сказать и что было самой правдой, было:
— Не знаю.
— Как ты мог?
И я произнёс фразу в высшей степени комическую, если подумать обо всех возможных способах приобщения к вере:
— Это не я, это Бог.
Она приподнялась, села и вытерла слёзы.
— Лила, не плачь, я не хотел причинить тебе горе. Она вздохнула и отстранила меня рукой:
— Дурак. Я плачу, потому что это было слишком больно. Она строго посмотрела на меня:
— Где ты этому научился?
— Чему?
— Чёрт, — сказала она. — Никогда не видела такого идиота.
— Лила…
— Замолчи.
Она легла на спину. Я лёг рядом с ней. Я взял её руку. Она отняла её.
— Ну вот, — сказала она. — Я стала проституткой.
— Но Боже мой! Что ты говоришь?!
— Шлюха. Я стала шлюхой.
Я заметил, что она говорила это с большим удовлетворением в голосе.
— Что ж, наконец мне удалось стать кем-то!
— Лила, послушай…
— У меня нет никаких способностей к пению!
— Есть, только…
— Да, только. Молчи. Я проститутка. Ну что ж, можно стать самой известной, самой знаменитой проституткой в мире. Дамой с камелиями, но без туберкулёза. Мне больше нечего терять. Теперь всё в моей жизни решено. У меня больше нет выбора.
Хотя я привык к скачкам её воображения, мне стало страшно. Это был почти суеверный ужас. Мне казалось, что жизнь слушает нас и записывает. Я вскочил.
— Я тебе запрещаю говорить такие глупости, — закричал я. — У жизни есть уши. И потом, я ведь только…
Она сказала "Ах!" и положила руку на мои губы:
— Людо! Я тебе запрещаю говорить о таких вещах. Это чудовищно! Чу-до-вищ-но! Уходи! Я больше не хочу тебя видеть. Никогда. Нет, останься. Всё равно уже слишком поздно.
Однажды, возвращаясь с нашего ежедневного свидания в шалаше, я встретил Тада, который ждал меня в холле.
— Слушай, Людо… —Да?
— Ты давно спишь с моей сестрой?
Я молчал. На стене уланский полковник Ян Броницкий, герой Сан-Доминго и Сомосьерры, поднимал над моей головой саблю.
— Не делай такого лица, старик. Если ты воображаешь, что я собираюсь говорить тебе о чести Броницких, то ты просто недоделанный. Я только хочу избавить вас от бед. Бьюсь об заклад, что ни один из вас даже не знает о существовании цикла.
— Какого цикла?
— Ну вот, так я и думал. Есть период — примерно за неделю до месячных и с неделю после, когда женщина не может забеременеть. Тогда ничем не рискуешь. Так что, раз ты так силён в математике, помни это и не делайте глупостей, вы оба. Я не хочу, чтобы пришлось обращаться к какой-нибудь крестьянке с её вязальными спицами. Слишком много девчонок от этого умирает. Это всё, что я хотел тебе сказать, и больше я никогда не буду говорить с тобой об этом.
Он хлопнул меня по плечу и хотел уйти. Я не мог так отпустить его. Я хотел оправдаться.
— Мы любим друг друга, — сказал я ему.
Он внимательно посмотрел на меня, с чем-то вроде научного интереса:
— Чувствуешь себя виноватым, потому что спишь с моей сестрой? Этого чувства хватило бы на две тысячи лет тюрьмы. Ты счастлив — да или нет?
Сказать "да" казалось мне так недостаточно, что я молчал.
— Ну вот, нет другого оправдания жизни и смерти. Ты можешь провести всю жизнь в библиотеках и не найдёшь другого ответа.
Он ушёл своей беспечной походкой, насвистывая. Я ещё слышу эти несколько нот "Аппассионаты".
Бруно избегал меня. Напрасно я говорил себе, что мне не в чем себя упрекать и что если Лила выбрала меня, то это так же не зависело от моей воли, как если бы божья коровка села мне на руку: меня преследовало горе, которое я видел на его лице, когда наши взгляды сталкивались. Он проводил целые дни за роялем, и когда музыка прекращалась, тишина казалась мне самым трагическим из всех произведений Шопена, какие я знал.
Глава XI
Мои труды при Броницком не ограничивались его финансовыми операциями. Я помогал ему также в поисках способа, который бы дал ему возможность одержать решительную и окончательную победу над казино, — он мечтал предпринять решающую атаку против этой крепости. Стас водружал рулетку на стол для бриджа и кидал шарик, вплоть до крика "Больше не ставят!" для вящего реализма, причём мне казалось, что этот его крик исходит из тёмной глубины души, которую называют подсознанием. Единственным вкладом, который я мог внести в отчаянный поиск "системы", было запоминание наизусть порядка выходящих номеров и последующее повторение их по десять — двадцать раз, с тем чтобы Стас мог обнаружить в них подмигиванье судьбы; при этом я наблюдал на его обрамлённом баками лице умирание мечты. Через несколько часов этой погони за несбыточным он вытирал лоб и бормотал: