И только я решился, край вечернего неба наклонился ко мне. Ближние звезды стали большими, как яблоки антоновки в наших полесских садах в такую вот сентябрьскую пору. Чумацкий Шлях[7] стелился через все небо широкой белой полосой. Метеоры роились, как золотые шмели в лучах утреннего солнца. Свет разлился по земле, и настал день. От риги к кладбищу (без крестов, как сразу после войны, только волны могил вокруг) светились мясистым листом рядки табака. На поле у Ближнего оврага зеленела молодая рожь. По полевой дороге от села к Ближнему оврагу шла женщина в длинной юбке, вышитом красном фартуке, в белой, из парашютного шелка, кофточке и такой же, скроенной из парашюта, косынке. Из-под косынки выбивались огненные волосы. И по всему исхудавшему, но такому живому, доброму, родному лицу — огненные веснушки.
Женщина прошла мимо, не видя меня. И лишь теперь я узнал в ней мать. И весь этот майский день сорок пятого года до мельчайших подробностей, словно я уже жил не своим, а тем далеким временем, открылся мне. С утра по дворам на правленческом жеребце носился Покрышень и выкрикивал: "Бабоньки, Победа! На митинг, бабоньки!" Митинг был среди дня, возле клуба, а до митинга мы с мамой, одетой по-праздничному, ходили в Ближний овраг за щавелем. Мама вела меня за руку, до сих пор помню тепло ее шершавой ладони. А потом мы увидели зайца, он перепрыгнул дорогу и спрятался в траве на кладбище. Я кинулся за зайцем и отстал от мамы. Возле стежки, ведущей через молодую рожь к Ближнему оврагу, мама остановилась, поджидая меня… Вся в серебристом сиянии звезд, она, казалось, не касалась ногами земли, будто небо, наклонившееся ко мне, когда я решился начать все сначала, держало мою мать в своих невидимых ладонях.
— Ярославчик, где же ты?
— Я здесь, бегу! — ответил я дрожащим голосом на зов матери и побежал к ней, чувствуя, как майский ветер надувает мою рубашонку из парашютного шелка, щекочет худенькое детское тело. А ноги мои в модных финских башмаках оставляли в пыли на дороге маленькие босые следы…
1979—1984